Неизданный отрывок из записок неизвестного 

   В 1815 году в Вене собрался цвет европейской образованности, 
дипломатических дарований, всего того, что блистало в тогдашнем обществе. Но 
вот - Конгресс окончился. 
   Роялисты-эмигранты намеревались уже окончательно водвориться в своих 
замках, русские воины - вернуться к покинутым очагам, а несколько 
недовольных поляков - искать приюта своей любви к свободе в Кракове под 
сомнительной тройственной эгидой независимости, уготованной для них князем 
Меттернихом, князем Гарденбергом и графом Нессельроде. 
   Как это бывает к концу шумного бала, от общества, в свое время столь 
многолюдного, остался теперь небольшой кружок лиц, которые, все не утратив 
вкуса к развлечениям и очарованные прелестью австрийских дам, еще не 
торопились домой и откладывали свой отъезд. 
   Это веселое общество, к которому принадлежал и я, собиралось два раза в 
неделю у вдовствующей княгини Шварценберг в нескольких милях от города за 
местечком Гитцинг. Истинная светскость хозяйки дома, еще более выигрывавшая 
от ее милой приветливости и тонкого остроумия, делала чрезвычайно приятным 
пребывание у нее в гостях. 
   Утро у нас бывало занято прогулкой; обедали мы все вместе либо в замке, 
либо где-нибудь в окрестностях, а вечером, усевшись у пылающего камина, 
беседовали и рассказывали всякие истории. Говорить о политике было строго 
запрещено. Все от нее устали, и содержание наших рассказов мы черпали либо в 
преданиях родной старины, либо в собственных воспоминаниях. 
   Однажды вечером, когда каждый из нас успел что-то рассказать и мы 
находились в том несколько возбужденном состоянии, которое обычно еще 
усиливают сумерки и тишина, маркиз д'Юрфе, старик эмигрант, пользовавшийся 
всеобщей любовью за свою чисто юношескую веселость и ту особую остроту, 
которую он придавал рассказам о былых своих любовных удачах, воспользовался 
минутой безмолвия и сказал: 
   - Ваши истории, господа, конечно, весьма необыкновенны, но я думаю, что 
им недостает одной существенной черты, а именно - подлинности, ибо - 
насколько я уловил - никто из вас своими глазами не видел те удивительные 
вещи, о которых повествовал, и не может словом дворянина подтвердить их 
истинность. 
   Нам пришлось с этим согласиться, и старик, поглаживая свое жабо, 
продолжал: 
   - Что до меня, господа, то мне известно лишь одно подобное приключение, 
но оно так странно и в то же время так страшно и так достоверно, что одно 
могло бы повергнуть в ужас людей даже самого скептического склада ума. К 
моему несчастию, я был и свидетелем и участником этого события, и хотя 
вообще не люблю о нем вспоминать, но сегодня готов был бы рассказать о 
случившемся со мною - если только дамы ничего не будут иметь против. 
   Слушать захотели все. Правда, несколько человек с робостью во взгляде 
посмотрели на светящиеся квадраты, которые луна уже чертила по паркету, но
тут же кружок наш сомкнулся теснее и все приумолкли, готовясь слушать 
историю маркиза. Господин д'Юрфе взял щепотку табаку, медленно потянул ее и 
начал: 
   - Прежде всего, милостивые государыни, попрошу у вас прощения, если в 
ходе моего рассказа мне придется говорить о моих сердечных увлечениях чаще, 
чем это подобает человеку в моих летах. Но ради полной ясности мне о них 
нельзя не упоминать. К тому же старости простительно забываться, и право же, 
это ваша, милостивые государыни, вина, если, глядя на таких красивых дам, я 
чуть ли сам уже не кажусь себе молодым человеком. Итак, начну прямо с того, 
что в тысяча семьсот пятьдесят девятом году я был без памяти влюблен в 
прекрасную герцогиню де Грамон. Эта страсть, представлявшаяся мне тогда и 
глубокой и долговечной, не давала мне покоя ни днем, ни ночью, а герцогиня, 
как это часто нравится хорошеньким женщинам, еще усиливала это терзание 
своим кокетством. И вот, в минуту крайнего отчаяния, я в конце концов решил 
просить о дипломатическом поручении к господарю молдавскому, ведшему тогда 
переговоры с версальским кабинетом о делах, излагать вам которые было бы 
столь же скучно, сколь и бесполезно, и назначение я получил. Накануне 
отъезда я явился к герцогине. Она отнеслась ко мне менее насмешливо, чем 
обычно, и в голосе ее чувствовалось некоторое волнение, когда она мне 
сказала: 
   - Д'Юрфе, вы делаете очень неразумный шаг. Но я вас знаю, и мне известно, 
что от принятого решения вы не откажетесь. Поэтому прошу вас только об одном 
- возьмите вот этот крестик как залог моей дружбы и носите его, пока не 
вернетесь. Это семейная реликвия, которой мы очень дорожим. 
   С учтивостью, неуместной, быть может, в подобную минуту, я поцеловал не 
реликвию, а ту очаровательную руку, которая мне ее протягивала, и надел на 
шею вот этот крестик, с которым с тех пор не расставался. 
   Не стану утомлять вас, милостивые государыни, ни подробностями моего 
путешествия, ни моими впечатлениями от венгерцев и от сербов - этого бедного 
и непросвещенного, но мужественного и честного народа, который, даже и под 
турецким ярмом, не забыл ни о своем достоинстве, ни о былой независимости. 
Скажу вам только, что, научившись немного по-польски еще в те времена, когда 
я жил в Варшаве, я быстро начал понимать и по-сербски, ибо эти два наречия, 
равно как русское и чешское, являются - и это вам, наверно, известно не чем 
иным, как ветвями одного и того же языка, именуемого славянским. 
   Итак, я уже знал достаточно для того, чтобы быть в состоянии объясниться, 
когда мне однажды случилось попасть проездом в некую деревню, название 
которой не представило бы для вас никакого интереса. Обитателей дома, в 
котором я остановился, я нашел в состоянии подавленности, удивившей меня тем 
более, что дело было в воскресенье,- день, когда сербы предаются обычно 
всяческому веселью, забавляясь пляской, стрельбой из пищали, борьбой и т. п. 
Расположение духа моих будущих хозяев я приписал какой-нибудь недавно 
случившейся беде и уже думал удалиться, но тут ко мне подошел и взял за руку 
мужчина лет тридцати, роста высокого и вида внушительного. 
   - Входи,- сказал он,- входи, чужеземец, и пусть не пугает тебя наша 
печаль; ты ее поймешь, когда узнаешь ее причину. 
   И он мне рассказал, что старик отец его, по имени Горча, человек нрава 
беспокойного и неуступчивого, поднялся однажды с постели, снял со стены 
длинную турецкую пищаль и обратился к двум своим сыновьям, одного из которых 
звали Георгием, а другого - Петром: 
   - Дети,- молвил он им,- я иду в горы, хочу с другими смельчаками 
поохотиться на поганого пса Алибека (так звали разбойника-турка, разорявшего 
последнее время весь тот край). Ждите меня десять дней, а коли на десятый 
день не вернусь, закажите вы обедню за упокой моей души - значит, убили 
меня. Но ежели,- прибавил тут старый Горча, приняв вид самый строгий, - 
ежели (да не попустит этого бог) я вернусь поздней, ради вашего спасения, не 
впускайте вы меня в дом. Ежели будет так, приказываю вам - забудьте, что я 
вам был отец, и вбейте мне осиновый кол в спину, что бы я ни говорил, что бы 
ни делал,- значит, я теперь проклятый вурдалак и пришел сосать вашу кровь. 
   Здесь надо будет вам сказать, милостивые государыни, что вурдалаки, как 
называются у славянских народов вампиры, не что иное в представлении местных 
жителей, как мертвецы, вышедшие из могил, чтобы сосать кровь живых людей. У 
них вообще те же повадки, что у всех прочих вампиров, но есть и особенность, 
делающая их еще более опасными. Вурдалаки, милостивые государыни, сосут 
предпочтительно кровь у самых близких своих родственников и лучших своих 
друзей, а те, когда умрут, тоже становятся вампирами, так что со слов 
очевидцев даже говорят, будто в Боснии и Герцеговине население целых 
деревень превращалось в вурдалаков. В любопытном труде о привидениях аббат 
Огюстен Кальме приводит тому ужасающие примеры. Императоры германские не раз 
назначали комиссии для расследования случаев вампиризма. Производились 
допросы, извлекались из могил трупы, налитые кровью, и их сжигали на 
площадях, но сперва пронзали им сердце. Судебные чиновники, присутствовавшие 
при этих казнях, уверяют, что сами слышали, как выли трупы в тот миг, когда 
палач вбивал им в грудь осиновый кол. Они дали об этом показания по всей 
форме и скрепили их присягой и подписью. 
   После всего этого вам легко будет вообразить себе, какое действие слова 
старого Горчи произвели на его сыновей. Оба они упали к его ногам и умоляли, 
чтобы он позволил им отправиться вместо него, но тот, ничего не ответив, 
только повернулся к ним спиной и пошел прочь, повторяя припев старинной 
песни. День, в который я приехал сюда, был тот самый, когда кончался срок, 
назначенный Горчей, и мне было нетрудно понять волнение его детей. 
   То была дружная и хорошая семья. Георгии, старший сын, с чертами лица 
мужественными и резкими, был, по-видимому, человек строгий и решительный. 
Был он женат и имел двух детей. У брата его Петра, красивого 
восемнадцатилетнего юноши, лицо носило выражение скорее мягкости, чем 
отваги, и его, судя по всему, особенно любила младшая сестра, Зденка, в 
которой можно было признать тип славянской красоты. В ней, кроме этой 
красоты, во всех отношениях бесспорной, меня прежде всего поразило 
отдаленное сходство с герцогиней де Грамон. Главное - была у нее та 
особенная складочка над глазами, которую за всю мою жизнь я не встречал ни у 
кого, кроме как у этих двух женщин. Эта черточка могла и не понравиться с 
первого взгляда, но стоило увидеть ее несколько раз, как она с неодолимой 
силой привлекала вас к себе. 
   То ли потому, что был я тогда очень молод, то ли в самом деле неотразимое 
действие производило это сходство в сочетании с каким-то своеобразным и 
наивным складом ума Зденки, но стоило мне две минуты поговорить с нею - и я 
уже испытывал к ней симпатию настолько живую, что она неминуемо превратилась 
бы в чувство еще более нежное, если бы мне подольше пришлось остаться в той 
деревне. 
   Мы все сидели во дворе за столом, на котором для нас были поставлены 
творог и молоко в кринках. Зденка пряла; ее невестка готовила ужин для 
детей, игравших тут же в песке; Петр с наигранной беззаботностью что-то 
насвистывал, занятый чисткой ятагана - длинного турецкого ножа; Георгий, 
облокотившись на стол, сжимал голову ладонями, был озабочен, глаз не сводил 
с дороги и все время молчал. 
   Я же, как и все остальные, поддавшись тоскливому настроению, меланхолично 
глядел на вечерние облака, обрамлявшие золотую полосу неба, и на очертания 
монастыря, поднимавшегося над сосновым лесом. 
   Этот монастырь, как я узнал позднее, славился некогда чудотворной иконой 
богоматери, которую, по преданию, принесли ангелы и оставили ее на ветвях 
дуба. Но в начале минувшего века в те края вторглись турки, они перерезали 
монахов и разорили монастырь. Оставались только стены и часовня, где службу 
совершал некий отшельник. Он водил посетителей по развалинам и давал приют 
богомольцам, которые по пути от одной святыни к другой охотно 
останавливались в монастыре <божьей матери дубравной>. Все это, как я уже 
упомянул, мне стало известно лишь впоследствии, а в тот вечер занимала меня 
уж никак не археология Сербии. Как это нередко бывает, если только дашь волю 
своему воображению, я стал вспоминать прошлое, светлые дни детства, мою 
прекрасную Францию, которую я покинул ради далекой и дикой страны. Я думал о 
герцогине де Грамон и - не буду этого скрывать - думал также о некоторых 
современницах ваших бабушек, чьи образы невольно проскользнули в мое сердце 
вслед за образом прелестной герцогини. 
   Вскоре я позабыл и о моих хозяевах, и о предмете их тревоги. 
   Георгий вдруг нарушил молчание: 
   - Скажи-ка, жена, в котором часу ушел старик? 
   - В восемь часов,- ответила жена,- я слышала, как в монастыре ударили в 
колокол. 
   - Хорошо,- проговорил Георгий,- сейчас половина восьмого, не позднее. 
   И он замолчал, опять устремив глаза на большую дорогу, которая исчезала в 
лесу. 
   Я забыл вам сказать, милостивые государыни, что когда сербы подозревают в 
ком-нибудь вампира, то избегают называть его по имени или упоминать о нем 
прямо, ибо думают, что так его можно вызвать из могилы. Вот почему . 
Георгий, когда говорил об отце, уже некоторое время называл его не иначе, 
как <старик>. 
   Молчание продолжалось еще несколько минут. Вдруг один из мальчиков, 
дернув Зденку за передник, спросил: 
   - Тетя, а когда дедушка придет домой? 
   В ответ на столь неуместный вопрос Георгий дал ребенку пощечину. 
   Мальчик заплакал, а его младший брат, и удивленный и испуганный, спросил: 

   - А почему нам нельзя говорить о дедушке? Новая пощечина - и он тоже 
примолк. Оба мальчика заревели, а взрослые перекрестились. 
   Но вот часы в монастыре медленно пробили восемь. Едва отзвучал первый 
удар, как мы увидели человеческую фигуру, появившуюся из лесу и 
направившуюся в нашу сторону. 
   - Он! - воскликнули в один голос Зденка, Петр и их невестка.- Слава тебе, 
господи! 
   - Господи, сохрани и помилуй нас! - торжественно проговорил Георгий.- Как 
знать, прошло ли уже или не прошло десять дней? 
   Все в ужасе посмотрели на него. Человек между тем все приближался к нам. 
Это был высокий старик с белыми усами, с лицом бледным и строгим; двигался 
он с трудом, опираясь на палку. По мере того как он приближался, Георгий 
становился все мрачней. Подойдя к нам, старик остановился и обвел свою семью 
взглядом как будто не видящих глаз - до того они были у него тусклые и 
впалые. 
   - Что ж это,- сказал он,- никто не встает, никто не встречает меня? Что 
вы все молчите? Иль не видите, что я ранен? 
   Тут я заметил, что у старика левый бок весь в крови. 
   - Да поддержи отца,- сказал я Георгию,- а ты, Зденка, напоила бы его 
чем-нибудь, ведь он, того гляди, упадет. 
   - Отец,- промолвил Георгий, подойдя к Горче,- покажи свою рану, я в этом 
знаю толк, перевяжу тебя... 
   Он только взялся за его одежду, но старик грубо оттолкнул его и обеими 
руками схватился за бок: 
   - Оставь, коли не умеешь, больно мне! 
   - Так ты в сердце ранен! - вскричал Георгий и весь побледнел.- Скорей, 
скорей раздевайся, так надо - слышишь! 
   Старик вдруг выпрямился во весь рост. 
   - Берегись,- сказал он глухо,- дотронешься до меня - прокляну! - Петр 
встал между отцом и Георгием. 
   - Оставь его,- сказал он,- ты же видишь, больно ему. 
   - Не перечь,- проговорила жена,- знаешь ведь, он этого никогда не терпел. 

   В эту минуту мы увидели стадо, возвращающееся с пастбища в облаке пыли. 
То ли пес, сопровождавший стадо, не узнал старика хозяина, то ли другая была 
причина, но едва только он завидел Горчу, как остановился, ощетинился и 
начал выть, словно бы ему что-то показалось. 
   - Что с этим псом? - спросил старик, серчая все более.- Что все это 
значит? За десять дней, что меня не было, неужто я так переменился, что и 
собственный пес меня не узнаёт? 
   - Слышишь? - сказал своей жене Георгий. 
   - А что? 
   - Сам говорит, что десять дней прошло! 
   - Да нет же, ведь он в срок воротился! 
   - Ладно, ладно, я уж знаю, что делать. Пес не переставая выл. 
   - Застрелить его! - крикнул Горча.- Это я приказываю - слышите! 
   Георгий не пошевелился, а Петр со слезами на глазах встал, взял отцовскую 
пищаль и выстрелил в пса - тот покатился в пыли. 
   - А был он мой любимец,- проговорил он совсем тихо.- С чего это отец 
велел его застрелить? 
   - Он того заслужил,- ответил Горча.- Ну, стало свежо, в дом пора! 
   Тем временем Зденка приготовила питье для старика, вскипятив водку с 
грушами, с медом и с изюмом, но он с отвращением его оттолкнул. Точно так же 
он отверг и блюдо с пловом, которое ему подал Георгий, и уселся около очага, 
бормоча сквозь зубы что-то невнятное. 
   Потрескивали сосновые дрова, и дрожащие отблески огня падали на его лицо, 
такое бледное, такое изможденное, что, если бы не это освещение, его вполне 
можно было принять за лицо покойника. Зденка к нему подсела и сказала: 
   - Ты, отец, ни есть не хочешь, ни спать не ложишься. Может, расскажешь, 
как ты охотился в горах. 
   Девушка знала, что эти слова затронут у старика самую чувствительную 
струну, так как он любил поговорить о боях и сражениях. И в самом деле, на 
его бескровных губах появилось что-то вроде улыбки, хотя глаза смотрели 
безучастно, и он ответил, гладя ее по чудесным белокурым волосам: 
   - Ладно, дочка, ладно, Зденка, я тебе расскажу, что со мной было в горах, 
только уж как-нибудь в другой раз, а то сегодня я устал. Одно скажу - нет в 
живых Али-бека, и убил его я. А ежели кто сомневается,- прибавил старик, 
окидывая взглядом свою семью,- есть чем доказать! 
   И он развязал мешок, висевший у него за спиной, и вытащил окровавленную 
голову, с которой, впрочем, его собственное лицо могло поспорить 
мертвенно-бледным цветом кожи! Мы с ужасом отвернулись, а Горча отдал ее 
Петру и сказал: 
   - На, прицепи над нашей дверью - пусть знает всякий, кто пройдет мимо 
дома, что Алибек убит и никто больше не разбойничает на дороге, кроме разве 
султанских янычар! 
   Петр, подавляя отвращение, исполнил, что было приказано. 
   - Теперь понимаю,- сказал он,- бедный пес выл от того, что почуял 
мертвечину! 
   - Да, почуял мертвечину,- мрачно повторил Георгий, который незадолго 
перед тем незаметно вышел, а теперь вернулся: в руке он держал какой-то 
предмет, который тут же поставил в угол - как мне показалось, это был кол. 
   - Георгий,- вполголоса сказала ему жена,- да неужто ты... 
   - Брат, что ты затеял? - заговорила и сестра.- Да нет, нет, ты этого не 
сделаешь, верно? 
   - Не мешайте,- ответил Георгий,- я знаю, что мне делать, и что надо - то 
сделаю. 
   Тем временем настала ночь, и семья ушла спать в ту часть дома, которую от 
моей комнаты отделяла лишь тонкая стенка. Признаюсь, что все, чему я вечером 
был свидетель, сильно на меня подействовало. Свеча уже не горела, а в 
маленькое низенькое окошко возле самой моей постели вовсю светила луна, так 
что на пол и на стены ложились белые пятна вроде тех, что падают сейчас 
здесь, в гостиной, где мы с вами сидим, милостивые государыни. Я хотел 
заснуть, но не мог. Свою бессонницу я приписал влиянию лунного света и стал 
искать, чем бы завесить окно, но ничего не нашел. Тут за перегородкой глухо 
послышались голоса, и я прислушался. 
   - Ложись, жена,- сказал Георгий,- и ты, Петр, ложись, и ты, Зденка. Ни о 
чем не беспокойтесь, я посижу за вас. 
   - Да нет, Георгий,- отвечала жена,- уж скорее мне сидеть, ты прошлую ночь 
работал,- наверно, устал. Да и так мне надо приглядеть за старшим 
мальчиком,- ты же знаешь, ему со вчерашнего нездоровится! 
   - Будь спокойна и ложись,- говорил Георгий,- я посижу и за тебя! 
   - Да послушай, брат,- промолвила теперь нежным, тихим голосом Зденка,- по 
мне, так нечего и сидеть. Отец уже уснул, и смотри, как мирно и спокойно он 
спит. 
   - Ничего-то вы обе не понимаете,- возразил Георгий тоном, не допускающим 
противоречия.- Говорю вам - ложитесь, а я спать не буду. 
   Тут воцарилась полная тишина. Вскоре же я почувствовал, как отяжелели мои 
веки, и сон меня одолел. 
   Но вдруг дверь в комнату как будто медленно отворилась, и на пороге встал 
Горча. Я, впрочем, скорее догадывался об этом, чем видел его, потому что 
там, откуда он вышел, было совершенно темно. Его погасшие глаза,- так мне 
чудилось,- старались проникнуть в мои мысли и следили за тем, как подымается 
и опускается моя грудь. Потом он сделал шаг, еще-другой, затем, с 
чрезвычайной осторожностью, неслышно ступая, стал подходить ко мне. Вот 
одним прыжком он очутился у моей кровати. Я испытывал невыразимое чувство 
гнета, но неодолимая сила сковывала меня. Старик приблизил ко мне свое 
мертвенно-бледное лицо и так низко наклонился надо мною, что я словно ощущал 
его трупное дыхание. Тогда я сделал сверхъестественное усилие и проснулся 
весь в поту. В комнате не было никого, но, бросив взгляд на окно, я ясно 
увидел старика Горчу, который снаружи прильнул лицом к стеклу и не сводил с 
меня своих страшных глаз. У меня хватило силы, чтобы не закричать, и 
самообладания, чтобы не подняться с постели, как если бы я ничего и не 
видел. Старик, однако, приходил, по-видимому, лишь удостовериться, что я 
сплю, по крайней мере, он и не пытался войти ко мне и, внимательно на меня 
поглядев, отошел от окна, но я услышал, как он ходит в соседней комнате. 
Георгий заснул и храпел так, что стены чуть не сотрясались. В эту минуту 
кашлянул ребенок, и я различил голос Горчи, он спрашивал: 
   - Ты, малый, не спишь? 
   - Нет, дедушка,- отвечал мальчик,- мне бы с тобой поговорить. 
   - А, поговорить со мной? А о чем поговорить? 
   - Ты бы мне рассказал, как ты воевал с турками - я бы тоже пошел воевать 
с турками! 
   - Я, милый, так и думал и принес тебе маленький ятаган - завтра дам. 
   - Ты, дедушка, лучше дай сейчас - ведь ты не спишь. 
   - А почему ты, малый, раньше не говорил, пока светло было? 
   - Отец не позволил. 
   - Бережет тебя отец. А тебе, значит, скорее хочется ятаганчик? 
   - Хочется, да только не здесь, а то вдруг отец проснется! 
   - Так где же? 
   - А давай выйдем, я буду умный, шуметь не стану. Мне словно послышался 
отрывистый глухой смех старика, а ребенок начал, кажется, вставать. В 
вампиров я не верил, но после кошмара, только что посетившего меня, нервы у 
меня были напряжены, и я, чтобы ни в чем не упрекать себя позднее, поднялся 
и ударил кулаком в стену. Этим ударом можно было бы, кажется, разбудить всех 
семерых спящих, но хозяева, очевидно, и не услыхали моего стука. С твердой 
решимостью спасти ребенка я бросился к двери, но она оказалась запертой 
снаружи, и замки не поддавались моим усилиям. Пока я еще пытался высадить 
дверь, я увидел в окно старика, проходившего с ребенком на руках. 
   - Вставайте, вставайте! - кричал я что было мочи и бил кулаком в 
перегородку. Тут только проснулся Георгий. 
   - Где старик? - спросил он. 
   - Скорей беги,- крикнул я ему, - он унес мальчика! 
   Георгий ударом ноги выломал дверь, которая, так же как моя, была заперта 
снаружи, и побежал к лесу. Мне наконец удалось разбудить Петра, невестку его 
и Зденку. Мы все вышли из дому и немного погодя увидели Георгия, который 
возвращался уже с сыном на руках. Он нашел его в обмороке на большой дороге, 
но ребенок скоро пришел в себя, и хуже ему как будто не стало. На расспросы 
он отвечал, что дед ничего ему не сделал, что они вышли просто поговорить, 
но на воздухе у него закружилась голова, а как это было - он не помнит. 
Старик же исчез. 
   Остаток ночи, как нетрудно себе представить, мы провели уже без сна. 
   Утром мне сообщили, что по Дунаю, пересекавшему дорогу в четверти мили от 
деревни, начал идти лед, как это всегда бывает здесь в исходе осени и ранней 
весной. Переправа на несколько дней была закрыта, и мне было нечего думать 
об отъезде. Впрочем, если бы я и мог ехать, меня удержало бы любопытство, к 
которому присоединялось и более могущественное чувство. Чем больше я видел 
Зденку, тем сильнее меня к ней влекло. Я, милостивые государыни, не из числа 
тех, кто верит в страсть внезапную и непобедимую, примеры которой нам рисуют 
романы, но я полагаю, что есть случаи, когда любовь развивается быстрее, чем 
обычно. Своеобразная прелесть Зденки, это странное сходство с герцогиней де 
Грамон, от которой я бежал из Парижа и которую вновь встретил здесь в таком 
живописном наряде, говорящую на чуждом и гармоничном наречии, эта 
удивительная складочка на лбу, ради которой я во Франции тридцать раз готов 
был поставить жизнь на карту, все это, вместе с необычностью моего положения 
и таинственностью всего, что происходило вокруг, повлияло, должно быть, на 
зреющее в моей душе чувство, которое при других обстоятельствах проявилось 
бы, может быть, лишь смутно и мимолетно. 
   Днем я услышал, как Зденка разговаривала со своим младшим братом: 
   - Что же ты обо всем этом думаешь,- спрашивала она,- неужто и ты 
подозреваешь отца? 
   - Подозревать не решусь,- отвечал ей Петр,- да к то-му же и мальчик 
говорит, что он ему плохого не сделал. А что нет его - так ты ведь знаешь, 
он всегда так уходил и отчета не давал. 
   - Да, знаю,- сказала Зденка,- а коли так, надо его спасти: ведь ты знаешь 
Георгия... 
   - Да, да, верно. Говорить с ним нечего, но мы спрячем кол, а другого он 
не найдет: в горах с нашей стороны ни одной осины нет! 
   - Ну да, спрячем кол, только детям об этом - ни слова, а то они еще 
начнут болтать при Георгии. 
   - Нет, ни слова им,- сказал Петр, и они расстались. Пришла ночь, а о 
старике Горче ничего не было слышно. Я, как и накануне, лежал на кровати, а 
луна вовсю освещала мою комнату. Уже когда сон начал туманить мне голову, я 
вдруг словно каким-то чутьем уловил, что старик приближается. Я открыл глаза 
и увидел его мертвенное лицо, прижавшееся к окну. 
   Теперь я хотел подняться, но это оказалось невозможным. Все мое тело было 
словно парализовано. Пристально огля-дев меня, старик удалился, и я слышал, 
как он обходил дом и тихо постучал в окно той комнаты, где спали Георгий и 
его жена. Ребенок в постели заворочался и застонал во сне. Несколько минут 
стояла тишина, потом я снова услышал стук в окно. Ребенок опять застонал и 
проснулся. 
   - Это ты, дедушка? - спросил он. 
   - Я,- ответил глухой голос,- принес тебе ятаганчик. 
   - Только мне уйти нельзя, отец запретил! 
   - Тебе и не надо уходить, открой окошко да поцелуй меня! 
   Ребенок встал, и было слышно, как открывается окно. Тогда, призвав на 
помощь все мои силы, я вскочил с постели и начал стучать в стену. Мгновенье 
спустя Георгий уже был на ногах. Он выругался, жена его громко вскрикнула, и 
вот уже вся семья собралась вокруг ребенка, лежавшего без сознания. Горча 
исчез, как и накануне. Мы общими стара-ниями привели мальчика в чувство, но 
он очень был слаб и дышал с трудом. Он, бедный, не знал, как случился ним 
обморок. Мать его и Зденка объясняли это тем, что ребенок испугался, когда 
его застали вместе с дедом. Я молчал. Но мальчик успокоился, и все, кроме 
Георгия, опять улеглись. 
   Незадолго до рассвета я услыхал, как Георгии будит жену; и они заговорили 
шепотом. К ним пришла и Зденка, и я услышал, как она и ее невестка плачут. 
   Ребенок лежал мертвый. 
   Не стану распространяться о горе семьи. Никто, однако, не обвинял в 
случившемся старика Горчу. По крайней мере, открыто об этом не говорили. 
   Георгий молчал, но в выражении его лица, всегда несколь-ко мрачном, 
теперь было и что-то страшное. В течение двух дней старик не появлялся. В 
ночь на третьи сутки (после похорон ребенка) мне послышались шаги вокруг 
дома и старческий голос, который звал меньшого мальчика. Мне также 
показалось на мгновение, что старик Горча при-жался лицом к окну, но я не 
смог решить, было ли это в действительности или то была игра воображения, 
потому что в ту ночь луна скрывалась за облаками. Все же я счел своим долгом 
сказать об этом Георгию. Он расспросил мальчика, и тот ответил, что и 
вправду слышал, как его звал дед, и видел, как он глядел в окошко. Георгий 
строго приказал сыну разбудить его, если старик покажется еще. 
   Все эти обстоятельства не мешали мне чувствовать к Зденке нежность, 
которая все больше усиливалась. 
   Днем мне не привелось говорить с нею наедине. Когда же настала ночь, у 
меня при мысли о скором отъезде сжа-лось сердце. Комната Зденки была 
отделена от моей сенями, которые с одной стороны выходили на улицу, с другой 
- во двор. 
   Мои хозяева уже легли спать, когда мне пришло в голову - пойти побродить 
вокруг, чтобы немного рассеяться. Выйдя в сени, я заметил, что дверь в 
комнату Зденки приотворена. 
   Невольно я остановился. Шорох платья, такой знакомый, заставил биться мое 
сердце. Потом до меня донеслись слова песни, напеваемой вполголоса. То было 
прощание сербского короля со своей милой, от которой он уходил на войну: 
   <Молодой ты мой тополь,- говорил старый король,- я на войну ухожу, а ты 
забудешь меня. 
   Стройны и гибки деревья, что растут у подножья горы, но стройнее и гибче 
юный твой стан! 
   Красны ягоды рябины, что раскачивает ветер, но ягод рябины краснее губы 
твои! 
   А я-то - что старый дуб без листьев, и пены Дуная моя борода белей! 
   И ты, сердце мое, меня забудешь, и умру я с тоски, потому что враг не 
посмеет убить старого короля!> 
   И промолвила ему красавица: <Клянусь - не забуду тебя и останусь верна 
тебе. А коли клятву нарушу, приди ко мне из могилы и высоси кровь моего 
сердца>. 
   И сказал старый король: <Пусть будет так!> И ушел на войну. И скоро 
красавица его забыла!..> 
   Тут Зденка остановилась, словно ей было боязно кончать песню. Я не в 
силах был сдержаться. Этот голос, такой нежный, такой задушевный, был голос 
самой герцогини де Грамон... Я, не раздумывая, толкнул дверь и вошел. Зденка 
только что сняла с себя нечто вроде казакина, какой в тех местах носят 
женщины. На ней оставалась теперь шитая золотом и красным шелком сорочка и 
стянутая у талии простая клетчатая юбка. Ее чудесные белокурые косы были 
расплетены, и вот так, полуодетая, она была еще краше, чем обычно. Не 
рассердившись на мое внезапное появление, она все же, казалось, была смущена 
и слегка покраснела. 
   - Ах,- сказала она мне,- зачем ты пришел,- ведь коли нас увидят - что обо 
мне подумают? 
   - Зденка, сердце мое,- отвечал я ей,- не бойся: лишь кузнечик в траве да 
жук на лету могут услышать, что я скажу тебе. 
   - Нет, милый, иди скорей, иди! Застанет нас мой брат - я тогда погибла. 
   - Нет, Зденка, я уйду только тогда, когда ты мне пообещаешь, что будешь 
меня любить всегда, как красавица обещала королю в той песне. Я скоро уеду, 
Зденка, и как знать, когда мы опять увидимся? Зденка, ты дороже мне моей 
души, моего спасения... И жизнь моя и кровь - твои. Неужели ты за это не 
подаришь мне один час? 
   - Всякое может случиться за один час,- задумчиво ответила Зденка, но не 
отняла у меня своей руки.- Не знаешь ты моего брата,- прибавила она и 
вздрогнула,- уж я чувствую - придет он. 
   - Успокойся, моя Зденка,- сказал я в ответ,- брат твой устал от бессонных 
ночей, его убаюкал ветер, что играет листвой. Сон его глубок, ночь длинна, и 
я прошу тебя - побудь со мной час! А потом - прости... может быть, навсегда! 

   - Нет, нет, только не навсегда! - с жаром сказала Зденка и тут же 
отпрянула от меня, словно испугавшись своего же голоса. 
   - Ах, Зденка,- воскликнул я,- я вижу одну тебя, слышу одну тебя, я уже 
себе не господин, а покорен какой-то высшей силе - прости мне, Зденка! 
   И я, как безумный, прижал ее к сердцу. 
   - Ах нет, ты мне не друг,- проговорила она, вырвавшись из моих объятий, и 
забилась в дальний угол. Не знаю, что я ей ответил, так как. и сам испугался 
своей смелости - не потому, чтобы иногда в подобных обстоятельствах она не 
приносила мне удачи, а потому, что мне даже и в пылу страсти чистота Зденки 
продолжала внушать глубокое уважение. 
   Вначале я, правда, вставил было несколько галантных фраз из числа тех, 
которые встречали невраждебный прием у красавиц минувшего времени, но, 
устыдившись тут же, отказался от них, видя, что девушка в простоте своей не 
может понять тот смысл, который вы, милостивые государыни, судя по вашим 
улыбкам, угадали с полуслова. 
   Так я и стоял перед ней и не знал, что сказать, как вдруг заметил, что 
она вздрогнула и в ужасе глядит на окно. Я посмотрел в ту же сторону и ясно 
различил лицо Горчи, который, не двигаясь, следил за нами. 
   В тот же миг я почувствовал, как чья-то тяжелая рука опускается мне на 
плечо. Я обернулся. Это был Георгий. 
   - Ты что тут делаешь? - спросил он меня. Озадаченный этим резким 
вопросом, я только показал рукой на его отца, который смотрел на нас в окно 
и скрылся, как только Георгий его увидал. 
   - Я услышал шаги старика,- сказал я,- и пошел предупредить твою сестру. 
   Георгий посмотрел на меня так, словно хотел прочитать мои сокровеннейшие 
мысли. Потом взял меня за руку, привел в мою комнату и, ни слова не сказав, 
ушел. 
   На следующий день семья сидела у дверей дома за столом, уставленным 
всякой молочной снедью. 
   - Где мальчик? - спросил Георгий. 
   - На дворе,- ответила мать,- играет себе один в свою любимую игру, будто 
воюет с турками. 
   Не успела она проговорить эти слова, как перед нами, к нашему величайшему 
удивлению, появилась высокая фигура Горчи; он, выйдя из лесу, медленно 
подошел к нам и сел к столу, как это уже было в день моего приезда. 
   - Добро пожаловать, батюшка,- еле слышно пролепетала невестка. 
   - Добро пожаловать,- тихо повторили Зденка и Петр. 
   - Отец,- голосом твердым, но меняясь в лице, произнес Георгий,- мы тебя 
ждем, чтоб ты прочел молитву! Старик, нахмурив брови, отвернулся. 
   - Молитву, и тотчас же! - повторил Георгий. - Перекрестись - не то, 
клянусь святым Георгием... 
   Зденка и невестка склонились к старику, умоляя прочитать молитву. 
   - Нет, нет, нет,- сказал старик,- не властен он мне приказывать, а коли 
потребует еще раз, прокляну! 
   Георгий вскочил и побежал в дом. Он сразу же и вернулся - взгляд его 
сверкал бешенством. 
   - Где кол? - крикнул он.- Где вы спрятали кол? Зденка и Петр 
переглянулись. 
   - Мертвец!- обратился тогда Георгий к старику.- Что ты сделал с моим 
старшим? Отдай мне сына, мертвец! 
   И он, пока говорил, все более и более бледнел, а глаза его разгорались 
все ярче. 
   Старик смотрел на него злым взглядом и не двигался. 
   - Кол! Где кол? - крикнул Георгий.- Кто его спрятал, тот и в ответе за 
все горе, что нас ждет! 
   В тот же миг мы услышали веселый звонкий смех меньшого мальчика, и он тут 
же появился верхом на огромном колу, который волочил за собой, слабеньким 
детским голоском испуская тот воинственный клич, с каким сербы бросаются на 
неприятеля. 
   Глаза у Георгия так и вспыхнули. Он вырвал у мальчика кол и ринулся на 
отца. Тот дико завыл и побежал в сторону леса с такой быстротой, которая для 
его возраста казалась сверхъестественной. 
   Георгий гнался за ним по полю, и мы скоро потеряли их из виду. 
   Уже зашло солнце, когда Георгий возвратился домой, бледный как смерть и с 
взъерошенными волосами. Он сел у очага, и зубы у него, кажется, стучали. 
Никто не решался расспросить его. Но вот настал час, когда семья обыкновенно 
расходилась; он теперь, по-видимому, вполне овладел собою и, отведя меня в 
сторону, сказал как ни в чем не бывало: 
   - Дорогой гость, был я на реке. Лед прошел, помехи в дороге нет, теперь 
ты можешь ехать. Прощаться с нашими нечего,- прибавил он, бросив взгляд на 
Зденку.- Дай тебе бог всякого счастия (так они велели тебе сказать), да и 
ты, даст бог, не помянешь нас лихом. Завтра чуть свет уж лошадь твоя будет 
стоять оседланная и проводник тебя будет ждать. Прощай, может, вспомнишь 
когда своих хозяев, и уж не сердись, коли жилось тут не так покойно, как бы 
надо было. 
   Жесткие черты лица Георгия в ту минуту выражали почти что дружелюбие. Он 
проводил меня в комнату и в последний раз пожал мне руку. Потом он снова 
вздрогнул, и зубы у него застучали, словно бы от холода. 
   Оставшись один, я, как вы легко можете себе представить, и не подумал 
ложиться спать. Меня одолевали мысли. В жизни я любил уже не раз. Знал я и 
порывы нежности, приступы досады и ревности, но никогда еще, даже 
расставаясь с герцогиней де Грамон, я не испытывал такой скорби, какая 
сейчас терзала мне сердце. Не взошло и солнце, а я уже оделся по-дорожному и 
хотел было попытаться в последний раз увидеть Зденку. Но Георгий ждал меня в 
сенях. Исчезла всякая возможность даже взглянуть на нее. 
   Я вскочил на лошадь и пустил ее во весь опор. Я давал себе обещание на 
обратном пути из Ясс заехать в эту деревню, и такая надежда, пусть самая 
отдаленная, мало-помалу рассеяла мои заботы. Я уже с удовольствием думал о 
том, как вернусь, и воображение рисовало мне всякие подробности, но вдруг 
резким движением лошадь чуть не выбила меня из седла. Тут она стала как 
вкопанная, вытянула передние ноги и тревожно фыркнула, как бы давая знать о 
близкой опасности. Я внимательно осмотрелся кругом и в сотне шагов увидел 
волка, который рылся в земле. Так как я его вспугнул, он побежал, а я вонзил 
шпоры в бока лошади и заставил ее тронуться с места. А там, где стоял волк, 
я теперь увидел свежевырытую могилу. Мне также показалось, что из земли, 
разрытой волком, на несколько вершков выступал кол. Этого, однако, я не 
утверждаю с уверенностью, так как быстро проскакал мимо того места. 
   Маркиз замолк и взял щепотку табаку. 
   - И это все? - спросили дамы. 
   - Увы, нет! - ответил г-н д'Юрфе.- То, что осталось досказать вам,- мое 
мучительнейшее воспоминание, и я дорого бы дал, чтобы расстаться с ним. 
   Дела, по которым я приехал в Яссы, задержали меня там дольше, чем я 
предполагал. Я завершил их лишь через полгода. И что же? Печально сознавать, 
и все же нельзя не признать ту истину, что нет на свете долговечных чувств. 
Успех моих переговоров, одобрения, которые я получал от версального 
кабинета, словом, политика, та противная политика, что так надоела нам за 
последнее время, в конце концов приглушила для меня воспоминание о Зденке. К 
тому же и супруга молдавского господаря, женщина очень красивая и в 
совершенстве владевшая нашим языком, с первых же дней моего приезда 
удостоила меня чести, оказывая мне особое предпочтение перед другими 
молодыми иностранцами, находившимися тогда в Яссах. Меня, воспитанного в 
правилах французской галантности, с галльской кровью в жилах, просто 
возмутила бы самая мысль о том, чтобы ответить неблагодарностью на 
выражаемую мне благосклонность. И я со всей учтивостью принимал знаки 
внимания, проявляемого ко мне, а чтобы получить возможность лучше защищать 
права и интересы Франции, я и на все права, и на все интересы господаря 
начал смотреть как на свои собственные. 
   Когда меня отозвали в Париж, я избрал ту же дорогу, какой и прибыл в 
Яссы. 
   Я не думал уже ни о Зденке, ни о ее семье, как вдруг однажды вечером, 
проезжая полями, услыхал звук колокола, ударившего восемь раз. Этот звон мне 
был как будто знаком, и проводник сообщил мне, что звонили неподалеку в 
монастыре. Я спросил, как он называется, и узнал, что это - монастырь 
<божьей матери дубравной>. Я пришпорил коня, и немного спустя мы уже стучали 
в монастырские ворота. Монах впустил нас и повел в помещение, отведенное для 
путешественников. В нем оказалось столько паломников, что у меня пропала 
всякая охота ночевать здесь, и я спросил, удастся ль мне найти пристанище в 
деревне. 
   - Пристанище-то найдется,- ответил с глубоким вздохом отшельник,- пустых 
домов там вдоволь - а все проклятый Горча! 
   - Как это понимать? -спросил я.- Старик Горча все еще жив? 
   - Да нет, он-то похоронен взаправду, и в сердце - кол! Но он у Георгиева 
сына высосал кровь. Мальчик и вернулся ночью, плакал под дверью, ему, мол, 
холодно и домой хочется. У дуры-матери, хоть она сама его и хоронила, не 
хватило духа прогнать мальчика на кладбище,- она и впустила его. Тут он 
набросился на нее и высосал у нее всю кровь. Когда ее тоже похоронили, она 
вернулась и высосала кровь у меньшого мальчика, потом-у мужа, а потом у 
деверя. Всем - один конец. 
   - А Зденка? - спросил я. 
   - Ах, она от горя с ума сошла, бедняжка,- уж лучше и не говорить! 
   В этом ответе была какая-то неопределенность, но переспросить я не 
решился. 
   - Вурдалаки - это как зараза,- продолжал отшельник и перекрестился,- 
сколько уж семей в деревне пострадало, сколько их вымерло до последнего 
человека, и вы меня послушайтесь и переночуйте в монастыре, а не то, даже 
коли вас в деревне не съедят вурдалаки, вы от них вес равно такого страху 
натерпитесь, что поседеете прежде, чем я прозвоню к заутрене. Я,- продолжал 
он,- всего лишь бедный монах, но путешественники сами от щедрот своих дают 
столько, что и я могу позаботиться о них. Есть у меня отменный сыр, изюм 
такой, что посмотреть на него - слюнки потекут, да несколько бутылок 
токайского - не хуже того, что изволит пить сам святейший патриарх 
   В эту минуту на моих глазах отшельник словно превращался в трактирщика. 
Он, как мне подумалось, нарочно порассказал мне небылиц, чтобы дать мне 
случай сделать нечто угодное небесам и уподобиться щедротами тем путе 
шественникам, которые святому мужу столько дают, что и он может позаботиться 
о них. 
   Да и самое слово <страх> производило на меня то же действие, что звуки 
трубы на боевого коня. Мне себя было бы стыдно, если бы я не отправился 
немедленно Проводник мой, весь дрожа, просил позволения остаться здесь - это 
я охотно разрешил. 
   Мне потребовалось с полчаса, чтобы доехать до деревни Она, как 
выяснилось, была безлюдна. Ни в одном окошке не блестел огонь, нигде не 
слышалась песня. В тишине проехал я мимо всех этих домов, по большей части 
знакомых мне и остановился перед домом Георгия. То ли поддавшись 
чувствительным воспоминаниям, то ли движимый своей молодой смелостью, но я 
решил переночевать тут. 
   Я соскочил с лошади и постучал в ворота. Никто не отзывался. Я толкнул 
ворота, они под визг петель открылись, и я вошел во двор. 
   Не расседлывая лошадь, я привязал ее под навесом, где оказался 
достаточный для ночи запас овса, и направился прямо в дом. 
   Ни одна дверь не была затворена, а между тем все комнаты казались 
нежилыми. Только комната Зденки имела такой вид, как будто ушли из нее лишь 
вчера. На постели были брошены платья. На столе в лунном свете блестело 
несколько драгоценных вещиц, подаренных мною, и среди них я заметил эмалевый 
крестик, который я купил в Пеште. Сердце у меня невольно сжалось, хотя 
любовь уже и прошла. Как бы то ни было, я закутался в плащ и улегся на 
постель. Скоро меня одолел сон. Того, что мне снилось, я не помню в 
подробностях, но знаю, что видел Зденку, прелестную, простодушную, любящую, 
как прежде. Глядя на нее, я упрекал себя в черствости и в непостоянстве. Как 
я мог, спрашивал я себя, как я мог бросить это милое дитя, которое меня 
любило, как мог я ее забыть? Вскоре мысль о ней слилась с мыслью о герцогине 
де Грамон, и в этих двух образах мне уже представлялась одна и та же 
женщина. Я пал к ногам Зденки и молил ее о прощении. Все мое существо, всю 
мою душу охватило невыразимое чувство грусти и любви. 
   Вот это мне и снилось, как вдруг меня наполовину пробудил некий 
гармоничный звук, подобный шелесту нивы, по которой пробегает ветерок. Мне 
будто слышался мело-дичный звон колеблемых колосьев, и пение птиц сливалось 
с рокотом водопада и с шепотом листвы. Потом все эти неясные звуки мне 
представились не чем иным, как шорохом женского платья, и на этой догадке я 
остановился. Открыв глаза, я увидел Зденку около своего ложа. Луна сверкала 
так ярко, что теперь я до мельчайших подробностей мог во всей их прелести 
различить дорогие мне когда-то черты, а что они значили для меня - это 
впервые мне дал почувствовать мой сон. Зденка, оказывается, и похорошела и 
развилась. Она точно так же была полуодета, как и в прошлый раз, когда я 
видел ее одну,- в простой сорочке, вышитой золотом и шелком, и в юбке, туго 
стянутой у талии. 
   - Зденка!-сказал я, подымаясь с постели.- Зденка, ты ли это? 
   - Да, это я,- отвечала она голосом тихим и печаль-ным,- это я, твоя 
Зденка, которую ты забыл. Ах, зачем ты не вернулся раньше? Теперь всему 
конец, тебе надо скорее уезжать; еще минута и ты пропал! Прощай, милый, 
прощай навсегда! 
   - Зденка,- сказал я,- у тебя, мне говорили, много было горя. Иди ко мне, 
побеседуем-так тебе станет легче! 
   - Ах, милый,- промолвила она,- не всему надо верить, что про нас говорят, 
но только поезжай, поезжай скорей, а коли останешься - гибели не миновать. 
   - Да что это за беда мне угрожает, Зденка? И неужели нельзя мне пробыть и 
часа, одного только часа, чтобы поговорить с тобой? 
   Зденка вздрогнула, и какая-то странная перемена совершилась в ней. 
   - Да,- произнесла она,- час, один только час - верно ведь? - как в тот 
раз, когда я пела песню про старого короля, а ты пришел вот в эту комнату? 
Ты про то говоришь? Хорошо же, пускай, пробудь со мной час! Нет, нет,- 
опомнилась она вдруг,- уходи, уходи! Уходи скорей, слышишь, беги!.. Да беги 
же, пока не поздно! 
   Черты ее одушевляла какая-то дикая энергия. 
   Я не мог объяснить себе причину, которая заставляла ее так говорить, но 
Зденка была так хороша, что я решил, не слушаясь ее, остаться. Она же, 
уступив наконец моим просьбам, уселась рядом со мной, заговорила о прошлом 
и, краснея, призналась, что полюбила меня сразу, как увидела. Мне между тем 
становилась постепенно заметной огромная перемена, которая с ней произошла. 
Ее былая сдержанность сменилась какой-то странной вольностью в обращении. Во 
взгляде ее, когда-то таком застенчивом, появилось что-то дерзкое. И по тому, 
как она держалась со мной, я с изумлением понял, что в ней мало осталось от 
той скромности, которая отличала ее некогда. 
   <Неужели же,- думал я,- Зденка не была той чистой и невинной девушкой, 
какой она казалась два года тому назад? Неужели она только притворялась из 
страха перед братом? Неужели я так грубо был обманут добродетельной 
внешностью? Но тогда почему же она уговаривала меня уехать? Или это, чего 
доброго, какое-то утонченное ко-кетство? А я еще думал, что знаю ее! Но все 
равно! Если Зденка и не Диана, какою я воображал ее себе, то я могу сравнить 
ее с другой богиней, не менее очаровательной и, ей-богу же, роль Адониса я 
предпочту роли Актеона!> 
   Если эта классическая фраза, с которой я обратился к самому себе, 
покажется вам старомодной, милостивые государыни, то примите в соображение, 
что я рассказываю вам о делах, случившихся в лето господне тысяча семьсот 
пятьдесят девятое. Мифология занимала тогда все умы, а я не имел притязаний 
на то, чтобы опередить свой век. Все с тех пор изменилось, а в не столь 
давние времена революция, упразднив воспоминания язычества, равно как и 
христианскую веру, поставила на их место богиню Разума. Богиня эта, 
милостивые государыни, никогда не покровительствовала мне, если я находился 
в обществе, подобном вашему, а в то время, о котором я повествую, я был 
менее чем когда-либо склонен приносить ей жертвы. Я всецело отдался чувству, 
которое влекло меня к Зденке, а она заигрывала со мной, и я весело отвечал 
ей в том же духе. Прошло уже некоторое время, как мы находились в такой 
упоительной близости друг к другу, но вот, примерив Зденке забавы ради все 
ее драгоценности, я собрался надеть ей на шею эмалевый крестик, который 
нашел на столе. Зденка вздрогнула и отшатнулась. 
   - Милый, довольно ребячиться,- сказала она,- оставь эти побрякушки, 
поговорим лучше о тебе, о твоих делах! 
   Ее замешательство навело меня на всякие мысли. Вни-мательней 
приглядываясь к ней, я заметил, что на шее у нее не было, как раньше, всех 
тех образков, ладанок, которые сербы в великом множестве носят с детства до 
самой смерти. 
   - Зденка,- спросил я,- где образки, что ты носила на шее? 
   - Потеряла,- с раздражением в голосе ответила она и тотчас заговорила о 
другом. 
   Во мне заговорило какое-то темное предчувствие, я не сразу его и осознал. 
Я уже собрался уходить, но Зденка удерживала меня. 
   - Как же это,- сказала она,- ты просил меня побыть с тобой час, а уж 
хочешь ехать! 
   - Ты права была, Зденка, что уговаривала меня ехать, я как будто слышу 
шум, боюсь, как бы нас не застали! 
   - Не бойся, милый, все кругом спит, лишь кузнечик в траве да жук на лету 
могут услышать, что я скажу тебе! 
   - Нет, Зденка, нет, надо мне ехать! 
   - Погоди, погоди,-сказала Зденка,-ты дороже мне души моей, спасения 
моего, а ты говорил мне, что жизнь твоя и кровь - мои!.. 
   - Но брат твой, Зденка, брат - чувствую я, что он придет. 
   - Успокойся, сердце мое, брат мой спит, его убаюкал ветер, что играет 
листвой. Сон его глубок, ночь длинна, а я тебя прошу - побудь со мной час!.. 

   Зденка, когда говорила эти слова, была так хороша, что безотчетный ужас, 
томивший меня, уже уступил желанью остаться с ней. Все мое существо 
наполнило чувство, которое невозможно изобразить,- какая-то смесь боязни и 
вожделения. По мере того как моя воля ослабевала, Зденка становилась все 
нежнее, и я наконец решился уступить, вместе с тем давая себе слово быть 
настороже. Однако же я, как говорил вам только что, бывал всегда 
благоразумен лишь наполовину, и когда Зденка, заметив мою сдержанность, 
предложила прогнать ночной холод несколькими стаканами благородного вина, 
которое, по ее словам, достала у доброго отшельника, я согласился с такой 
готовностью, что она даже улыбнулась. Вино произвело свое действие. 
Неприятное впечатление, вызванное пропажей образков и ее нежеланием надеть 
крестик, совершенно рассеялось уже на втором стакане. Зденка в своем 
небрежном наряде, с чудесными полураспущенными волосами, с драгоценностями, 
блестевшими при лунном свете, показалась мне неотразимой. Я уже не сдерживал 
себя и крепко ее обнял. 
   Тут, милостивые государыни, мне было одно из тех таинственных откровений, 
объяснить которое я не сумею, но в которые я поневоле уверовал - в силу 
жизненного опыта, хотя раньше я и не склонен был признавать их. 
   Зденку я обвил руками с такой силой, что от этого движения крестик, 
который я вам показывал и который перед моим отъездом мне дала герцогиня де 
Грамон, острием вонзился мне в грудь. Острая боль, которую я ощутил в этот 
миг, явилась для меня как бы лучом света, пронизавшего все вокруг. Я 
посмотрел на Зденку, и мне стало ясно, что черты ее, все еще, правда, 
прекрасные, искажены смертной мукой, что глаза ее не видят и что ее улыбка - 
лишь судорога агонии на лице трупа. В тот же миг я почувствовал в комнате 
тлетворный запах - как из непритворенного склепа. Страшная истина предстала 
мне теперь во всем своем безобразии, и я, хоть и слишком поздно, вспомнил о 
предостережениях монаха. Я понял всю опас-ность своего положения и осознал, 
что все будет зависеть от моей отваги и самообладания. Я отвернулся от 
Зденки, чтобы не дать ей заметить ужас, написанный, должно быть, на моем 
лице. Тут взгляд мой упал на окно, и я увидел страшного Горчу, который 
опирался на окровавленный кол и, не отрываясь, смотрел на меня глазами 
гиены. За другим окном вырисовывалось бескровное лицо Георгия, который в эту 
минуту до ужаса похож был на отца. Оба они, казалось, следили за каждым моим 
движением, и я не сомневался, что при первой же моей попытке бежать они 
набросятся на меня. Поэтому я не показал вида, что их заметил, и огромным 
усилием воли заставил себя, милостивые государыни, да, заставил себя 
расточать Зденке такие же ласки, как и до этого страшного открытия. В то же 
время я с тоской и тревогой думал о том, как вырваться отсюда. Я заметил, 
что Горча и Георгий переглядываются со Зденкой и что им уже надоедает ждать. 
За стеной мне послышался также и голос женщины и крик детей, но такой 
ужасный, что его скорее можно было принять за вой диких кошек. 
   <Пора убираться,- подумал я,- и чем быстрей, тем лучше>. 
   Обратившись к Зденке, я сказал погромче,- так, чтобы меня услышала ее 
страшная родня: 
   - Я, дитя мое, очень устал, хочется лечь и поспать несколько часов, но 
сперва надо мне сходить посмотреть, не съел ли мой конь свой овес. Ты, 
пожалуйста, не уходи и дождись меня. 
   Я коснулся губами ее холодных, безжизненных губ. Лошадь моя, вся в пене, 
так и рвалась со своей привязи. Она и не дотронулась до овса, а от ржания, 
которым она меня встретила, я весь похолодел: я боялся, как бы оно не выдало 
мои намерения. Однако вампиры, слышавшие, наверно, мой разговор со Зденкой, 
еще не встревожились. Я посмотрел, открыты ли ворота, вскочил в седло и дал 
коню шпоры. 
   Выезжая из ворот, я успел заметить, что сборище вокруг дома было весьма 
многочисленно и что большинство пришельцев прижималось глазами к стеклам 
окон. Кажется, мое внезапное бегство озадачило их сперва, так как некоторое 
время я не различал в ночном безмолвии иных звуков, кроме мерного топота 
моего коня. Я уже почти поздравлял себя с удачей, к которой привела моя 
хитрость, как вдруг услышал позади некий шум - точно рев урагана, 
разбушевавшегося в горах. Кричали, выли и как будто спорили друг с другом 
тысячи голосов. Потом все они, точно по уговору, умолкли, и слышен стал 
только быстрый топот ног, как если бы отряд пехотинцев приближался беглым 
шагом. 
   Я погонял своего коня, немилосердно вонзая ему в бока шпоры. В крови моей 
разливался лихорадочный огонь, я напрягся, делал над собой неимоверные 
усилия, чтобы сохранить присутствие духа, и вдруг услышал позади себя голос: 

   - Погоди, погоди, милый! Ты дороже мне души моей, спасения моего! Погоди, 
погоди! Твоя кровь - моя! 
   И меня сразу же коснулось холодное дыхание, и Зденка сзади меня прыгнула 
на лошадь. 
   - Сердце мое, милый мой! - говорила она.- Вижу од-ного тебя, одного тебя 
хочу, я уже себе не госпожа, надо мной - высшая сила,- прости мне, милый, 
прости! 
   И, обвивая руками, она пыталась опрокинуть меня назад и укусить за горло. 
Между нами завязалась страшная и долгая борьба. Защищался я с трудом, но в 
конце концов мне удалось схватить Зденку одной рукой за пояс, другою - за 
косы, и, приподнявшись на стременах, я бросил ее на землю. 
   Тут силы оставили меня, и начался бред. Тысячи безум-ных и ужасных 
образов, кривляющихся личин преследовали меня. Сперва Георгий и брат его 
Петр неслись по краям дороги и пытались перерезать мне путь. Это им не 
удавалось, и я уже готов был возрадоваться, как вдруг, обернувшись, увидел 
старика Горчу, который, опираясь на свой кол, делал прыжки, подобно 
тирольцам, что у себя в горах таким путем переносятся через пропасти. Горча 
тоже остался позади. Тогда его невестка, тащившая за собой своих детей, 
швырнула ему одного из мальчиков, а он поймал его на острие кола. Действуя 
колом, как пращой, он изо всех сил кинул ребенка мне вслед. Я уклонился от 
удара, но гаденыш вцепился - не хуже настоящего бульдога - в шею моего коня, 
и я с трудом оторвал его. Другого ребенка мне таким же образом кинули вслед, 
но он упал прямо под копыта лошади и был раздавлен. Не помню, что произошло 
еще, но когда я пришел в себя, было уже вполне светло, я лежал на дороге, а 
рядом издыхал мой конь. 
   Так кончилось, милостивые государыни, любовное увлечение, которое должно 
было бы навсегда отбить у меня охоту продолжать в том же духе. А стал ли я 
впоследствии более благоразумным - об этом вам могли бы рассказать некоторые 
из ровесниц ваших бабушек. 
   Как бы то ни было, я и сейчас содрогаюсь при мысли, что если бы враги 
одолели меня, то и я тоже сделался бы вампиром, но небо того не допустило, и 
вот, милостивые государыни, я не только ничуть не жажду вашей крови, но и 
сам, хоть старик, всегда буду счастлив пролить свою кровь за вас!